хребта разбился военный самолет Ли-2, говорили с генералами на борту. В это утро туча накрыла вершину хребта, и летчик при заходе на посадку на грозненский аэродром врезался в хребет.

Теперь, когда Терский хребет, Червленая и Толстой Юрт часто упоминают в военных сводках современной Чеченской войны, когда вспоминают, что при захвате Кавказа здесь воевали Лермонтов и Л. Толстой, эти места стали для меня особенно интересными.

Домой я приехал с Аттестатом Зрелости, что вовсе не свидетельствовало о моей зрелости, но открывало путь к дальнейшему обучению. За полгода я сдал 21 экзамен; 5 в зимнюю сессию в техникуме, 5 – в весеннюю и 11 за среднюю школу. И еще намеревался сдать вступительные в институт.

Рады взрослые моему приезду, заранее уверенные в моих пятерках, рады братья и тут я заявляю, что намерен ехать в Москву, чтобы поступить в институт, и показываю аттестат.

Дома не знали, что я экстерном сдаю экзамены за среднюю школу. Мама и бабушка очень не обрадовались этой новости. До конца учебы в техникуме оставалось два года, после чего они ожидали увидеть во мне кормильца – специалиста нефтяника. Наверное, предполагали, что я буду каким-то начальником – учился-то я отлично, а они полагали, что успехи в учебе предполагают и успех в жизни.

Дядя Марк одобрил мое намерение продолжить учебу. Снабдил меня деньгами (700 р.), салом, сухарями и адресом Шафрановичей, живущих в Москве (семья сестры жены брата дяди Марка).

В институт

В Грозном я сел на 500-веселый. Так называли пассажирский поезд, сформированный из товарных вагонов, оборудованных в два этажа нарами, на которых спали рядком человек по десять, так что в вагон помещалось человек сорок.

Только год прошел с окончания войны. Вагонный парк разбит. За 5 лет не пополняясь, он и без войны сильно бы износился, а к концу войны, в добавление к износу, еще и прямые военные потери сильно его уменьшили. В то же время людской поток был больше довоенного – кто-то возвращался домой, кто-то искал новое место для выживания. Человеческая масса, перерытая войной, заново утрясалась. В этих условиях в качестве пассажирских и пустили товарные поезда. Надо было любым способом обеспечить людям возможность найти место для жизни. Поезда эти ходили по расписанию, останавливаясь для жизнеобеспечения достаточно часто и на достаточное время. Местные жители торговали прямо у вагонов. Это были не эшелоны, это были пассажирские поезда такого вот уровня комфорта. В расписаниях они имели номера, начиная с пятой сотни, и народ тут же их окрестил: «Пятьсот веселые».

На нарах лежали все подряд. С обоюдного согласия я лежал рядом с девчонкой, которая отправлялась в железнодорожный институт Ростова-на-Дону. Мы болтали, и ехать нам было не скучно. Остальных пассажиров я, естественно, не видел.

После Ростова на одной из остановок в вагон взобрался музыкант. Он сел на принесенный с собой ящичек, положил на колени цимбал, взял в руки палочки-молоточки, и полилась музыка. Кто стоит, кто сидит, кто лежит. Кто-то смотрит на артиста, кто-то смотрит в открытые двери, кто-то смотрит в себя. Обе двери товарного вагона полностью открыты, мимо проносятся поля, деревья, селенья, холмы, перелески и звучит музыка в полной гармонии с миром, мимо которого мы мчимся, каждый со своей надеждой.

Кто-то обошел слушателей, что-то собрал и отдал музыканту. На следующей остановке он перешел в следующий вагон.

Сейчас по пригородным поездам ходят как несчастные, так и нахалы, как инвалиды, так и притворяющиеся ими. Большей частью они так поют под гармошку «жалостливые» песни, что пассажирам хочется, чтобы они поскорей убрались в следующий вагон.

У Красного Лимана поезд шел через сосновый бор. Сосны почти вплотную подходили к полотну. В Сибири вокруг Беловодовки не было сосен. В Дагестане, в степи у Аксая не было леса, а в самом Аксае был только тутовник и белая акация. В Грозном вдоль улиц росли абрикосы (абреки). Сосны у Красного Лимана сразу напомнили мне Лахту, родной север и слезы навернулись на глаза. Север и в Сибири, и в Архангельске, но колыхнул Лахтинский север. Сейчас, повествуя о прошлом, я вспомнил строчки из песни, которую иногда транслируют по проводному радио, на стихи Светланы Смолич:

Родительский дом, начало начал,

Ты в жизни моей надежный причал.

Конечно, места, с которыми связано детство, оставляют в душе неизгладимый след.

Недавно (2013 год) я мельком слышал по проводному радио, что, вроде бы, в каких-то властных структурах прорабатывается закон о родном очаге, который нельзя отнимать у человека ни при каких обстоятельствах. Вообще-то, это противоречит мировым тенденциям, где люди постоянно мигрируют в поисках лучшей доли, но для нас, для России прорабатываемый закон настолько духовно близок, что его принятие станет актом естественным.

В Москве я пришел к Шафрановичам, они взяли карту Москвы у соседей и определили, как от них добраться до Московского Авиационного института. В тот же вечер я поселился в общежитии института.

Первый экзамен – сочинение. Здесь я уже не мог надеяться на чью-либо помощь, свою группу я увидел только на этом первом экзамене. Надеяться я мог только на чудо. Объем «сочинения» 3 – 4 страницы. Я не помню, на какую тему я писал, но свой пыл я четко ограничил минимальным объемом, и ни фразы больше. И в этом коротком сочинении мне удалось уложиться в четыре ошибки, и я получил заветную тройку.

Математика. В школе я до тригонометрии не доучился, а в техникуме были элементы высшей математики, а вот тригонометрии не было. За несколько дней подготовки к сдаче экстерном я, конечно, не мог освоиться в разнообразии тригонометрических задач.

Одна из экзаменационных задач было тригонометрическая, но тройку я получил.

Устный экзамен был один или их было два, математика или физика, или и то и другое – я не помню, но сдал я их легко и хорошо. Он, или они, хоть немного вытянули мой балл.

Последним экзаменом был иностранный язык.

В школе я начинал учить немецкий, но помню из него только: «Анна унд Марта баден» и «Фарен нах Анапа». В техникуме мы учили английский, но от этого изучения даже таких фраз не осталось, только «бэп, мэп».

Среди сдающих экзамены в МАИ было не мало таких, которые, как и я, не могли получить систематическое образование. В седьмом классе мне просто поставили прочерк – не изучал. В то время перешел из школы с изучением одного языка в школу с изучением другого языка, вот тебе и прочерк.

Среди таких, как я, была распространена информация, что надо знать английский в объеме тридцати параграфов по учебнику Корндорфа. Немецкий надо было знать в объеме средней школы, т. е. говорить. Я засел за учебник Корндорфа.

В это время был праздник воздушного флота. Мимо МАИ по Ленинградскому или по Волоколамскому шоссе должен был проехать Сталин, но окна мы не закрывали. Многие поехали на праздник. Мне было не до праздника. Я изучал теорию английского языка до тридцатого параграфа.

На экзамене я уверенно перевожу текст, уверенно разбираю предложение и иду к столу.

Начинаю читать. Через некоторое время экзаменатор меня останавливает и говорит: «Вы, знаете ли, читаете по-немецки. Чтобы не портить Вам карьеры я поставлю Вам тройку, но и в институте Вы идите в группу, изучающую английский, т. к. английский там изучают с начала, а немецкий как продолжение школьной программы».

Экзамены я сдал, но с тремя тройками на заветные самолетный или двигательный факультеты меня принимали только без места в общежитии, а с местом в общежитии мне предложили экономический факультет. Но, я-то хотел быть инженером, а не экономистом. О том, что важно зацепиться за Москву, а потом при успешной учебе можно будет перейти с факультета на факультет, я не подумал.

Я, было, задумался о квартире, но это была абсолютно не достижимая для меня задумка, и я взял из МАИ документы и пришел к Шафрановичам.

Их в семье было трое: Геннадий Максимович, Лидия Пантелеймоновна и Эльвира. Эльвира училась в третьем классе, Лидия Пантелеймоновна занималась домашним хозяйством, а Геннадий Максимович работал в министерстве в Госстрое. Жили они в 9-ти!!! метровой комнате коммуналки на три семьи.